Метка: философия

Получил сегодня отлично по Русской философии.
Поэтому просто не имею морального права не сказать:

Рамзан Кадыров — позор России.

https://www.facebook.com/leonid.m.volkov/posts/1018423114846988

Очень точное наблюдение в New York Times. А следующая стадия после встраивания в институты современной науки это вообще отказ от философии, как это например в Японии происходит.

И это очень печальный и опасный процесс: философ как ролевая модель умирает.

New York Times: http://opinionator.blogs.nytimes.com/2016/01/11/when-philosophy-lost-its-way/:
«The history of Western philosophy can be presented in a number of ways. It can be told in terms of periods — ancient, medieval and modern. We can divide it into rival traditions (empiricism versus rationalism, analytic versus Continental), or into various core areas (metaphysics, epistemology, ethics). It can also, of course, be viewed through the critical lens of gender or racial exclusion, as a discipline almost entirely fashioned for and by white European men.

The philosopher’s hands were never clean and were never meant to be.

Yet despite the richness and variety of these accounts, all of them pass over a momentous turning point: the locating of philosophy within a modern institution (the research university) in the late 19th century. This institutionalization of philosophy made it into a discipline that could be seriously pursued only in an academic setting. This fact represents one of the enduring failures of contemporary philosophy.

Take this simple detail: Before its migration to the university, philosophy had never had a central home. Philosophers could be found anywhere — serving as diplomats, living off pensions, grinding lenses, as well as within a university. Afterward, if they were “serious” thinkers, the expectation was that philosophers would inhabit the research university. Against the inclinations of Socrates, philosophers became experts like other disciplinary specialists. This occurred even as they taught their students the virtues of Socratic wisdom, which highlights the role of the philosopher as the non-expert, the questioner, the gadfly.

Philosophy, then, as the French thinker Bruno Latour would have it, was “purified” — separated from society in the process of modernization. This purification occurred in response to at least two events. The first was the development of the natural sciences, as a field of study clearly distinct from philosophy, circa 1870, and the appearance of the social sciences in the decade thereafter. Before then, scientists were comfortable thinking of themselves as “natural philosophers” — philosophers who studied nature; and the predecessors of social scientists had thought of themselves as “moral philosophers.”

The second event was the placing of philosophy as one more discipline alongside these sciences within the modern research university. A result was that philosophy, previously the queen of the disciplines, was displaced, as the natural and social sciences divided the world between them.

This is not to claim that philosophy had reigned unchallenged before the 19th century. The role of philosophy had shifted across the centuries and in different countries. But philosophy in the sense of a concern about who we are and how we should live had formed the core of the university since the church schools of the 11th century. Before the development of a scientific research culture, conflicts among philosophy, medicine, theology and law consisted of internecine battles rather than clashes across yawning cultural divides. Indeed, these older fields were widely believed to hang together in a grand unity of knowledge — a unity directed toward the goal of the good life. But this unity shattered under the weight of increasing specialization by the turn of the 20th century.

Early 20th-century philosophers thus faced an existential quandary: With the natural and social sciences mapping out the entirety of both theoretical as well as institutional space, what role was there for philosophy? A number of possibilities were available: Philosophers could serve as 1) synthesizers of academic knowledge production; 2) formalists who provided the logical undergirding for research across the academy; 3) translators who brought the insights of the academy to the world at large; 4) disciplinary specialists who focused on distinctively philosophical problems in ethics, epistemology, aesthetics and the like; or 5) as some combination of some or all of these.

If philosophy was going to have a secure place in the academy, it needed its own discrete domain, its own arcane language, its own standards of success and its own specialized concerns.

There might have been room for all of these roles. But in terms of institutional realities, there seems to have been no real choice. Philosophers needed to embrace the structure of the modern research university, which consists of various specialties demarcated from one another. That was the only way to secure the survival of their newly demarcated, newly purified discipline. “Real” or “serious” philosophers had to be identified, trained and credentialed. Disciplinary philosophy became the reigning standard for what would count as proper philosophy.

This was the act of purification that gave birth to the concept of philosophy most of us know today. As a result, and to a degree rarely acknowledged, the institutional imperative of the university has come to drive the theoretical agenda. If philosophy was going to have a secure place in the academy, it needed its own discrete domain, its own arcane language, its own standards of success and its own specialized concerns.

Having adopted the same structural form as the sciences, it’s no wonder philosophy fell prey to physics envy and feelings of inadequacy. Philosophy adopted the scientific modus operandi of knowledge production, but failed to match the sciences in terms of making progress in describing the world. Much has been made of this inability of philosophy to match the cognitive success of the sciences. But what has passed unnoticed is philosophy’s all-too-successful aping of the institutional form of the sciences. We, too, produce research articles. We, too, are judged by the same coin of the realm: peer-reviewed products. We, too, develop sub-specializations far from the comprehension of the person on the street. In all of these ways we are so very “scientific.”

Our claim, then, can be put simply: Philosophy should never have been purified. Rather than being seen as a problem, “dirty hands” should have been understood as the native condition of philosophic thought — present everywhere, often interstitial, essentially interdisciplinary and transdisciplinary in nature. Philosophy is a mangle. The philosopher’s hands were never clean and were never meant to be.

There is another layer to this story. The act of purification accompanying the creation of the modern research university was not just about differentiating realms of knowledge. It was also about divorcing knowledge from virtue. Though it seems foreign to us now, before purification the philosopher (and natural philosopher) was assumed to be morally superior to other sorts of people. The 18th-century thinker Joseph Priestley wrote “a Philosopher ought to be something greater and better than another man.” Philosophy, understood as the love of wisdom, was seen as a vocation, like the priesthood. It required significant moral virtues (foremost among these were integrity and selflessness), and the pursuit of wisdom in turn further inculcated those virtues. The study of philosophy elevated those who pursued it. Knowing and being good were intimately linked. It was widely understood that the point of philosophy was to become good rather than simply to collect or produce knowledge.

As the historian Steven Shapin has noted, the rise of disciplines in the 19th century changed all this. The implicit democracy of the disciplines ushered in an age of “the moral equivalence of the scientist” to everyone else. The scientist’s privileged role was to provide the morally neutral knowledge needed to achieve our goals, whether good or evil. This put an end to any notion that there was something uplifting about knowledge. The purification made it no longer sensible to speak of nature, including human nature, in terms of purposes and functions. By the late 19th century, Kierkegaard and Nietzsche had proved the failure of philosophy to establish any shared standard for choosing one way of life over another. This is how Alasdair MacIntyre explained philosophy’s contemporary position of insignificance in society and marginality in the academy. There was a brief window when philosophy could have replaced religion as the glue of society; but the moment passed. People stopped listening as philosophers focused on debates among themselves.

Once knowledge and goodness were divorced, scientists could be regarded as experts, but there are no morals or lessons to be drawn from their work. Science derives its authority from impersonal structures and methods, not the superior character of the scientist. The individual scientist is no different from the average Joe; he or she has, as Shapin has written, “no special authority to pronounce on what ought to be done.” For many, science became a paycheck, and the scientist became a “de-moralized” tool enlisted in the service of power, bureaucracy and commerce.

Here, too, philosophy has aped the sciences by fostering a culture that might be called “the genius contest.” Philosophic activity devolved into a contest to prove just how clever one can be in creating or destroying arguments. Today, a hyperactive productivist churn of scholarship keeps philosophers chained to their computers. Like the sciences, philosophy has largely become a technical enterprise, the only difference being that we manipulate words rather than genes or chemicals. Lost is the once common-sense notion that philosophers are seeking the good life — that we ought to be (in spite of our failings) model citizens and human beings. Having become specialists, we have lost sight of the whole. The point of philosophy now is to be smart, not good. It has been the heart of our undoing.»

Чтобы начать управлять автомобилем на улицах города необходимо сначала изучить правила дорожного движения, изучить инструкцию по эксплуатации, изучить устройство, потренироваться управлять им на компьютерном симуляторе, потом отработать базовые элементы вождения на «площадке», затем уже начинать водить в городе с инструктором, после чего сдать экзамены и только после всего этого можно садиться за руль и… ехать самостоятельно.

Эта аналогия приобретения нового практического навыка практически универсальна.

И чем чаще я задумываюсь над этим и сравниваю эту схему с положением дел в современной русской философии, тем всё больше не могу отделаться от мысли о том, что до собственно «ехать» дело доходит крайне редко.

Что я вижу: вроде и все стадии пройдены, и экзамены сданы, но сразу после этого круг замыкается.

изучить правила, инструкции по управлению и устройство -> тренировка на симуляторе, отработка базовых навыков, вождение с инструктором -> сдача экзамена -> изучать правила, инструкции и устройство ad infinitum

В итоге имеем следующее:

• бесконечная эрудизация: повсеместный уход в изучение как можно большего числа правил, инструкций, автомобилей и водителей;
• бесконечная детализация: погружение в ниши и ньюансы;
• бесконечная историзация: изучение автомобилей и водителей прошлого, изучение древних языков для изучения древних инструкций по эксплуатации.

Регресс в бесконечность подготовки, начальной стадии, тренировки, приобретения навыка подменяет собой самостоятельное практическое применение приобретённого навыка.

Бесспорно, безусловно нужно сначала долго «быть собакой», быть немой собакой, но каждая собака когда-то должна начать лаять.

И в результате нет того, ради чего всё это по идее и предпринималось изначально, и что должно было стать конечной целью, венцом проекта, выходом в открытый космос — этого нет.

Нет главного — нет «ехать». Нет самой философии.

Вы ведь конечно же знаете кто такой Аммоний Саккас? Вы вне всяких сомнений читали Бокаччо? И уж тем более Плотина? А Казанову? Знаете кто такой Ориген? Порфирий вам о чём-то говорит? Ну Боэций-то уж точно звучит знакомо?

Каждый раз, когда я сижу на лекциях по специальности «Философия и история европейской культуры», я про себя мысленно считаю сколько раз я сказал «да, что-то знаю» и «нет, я ничего не знаю»: всегда побеждает «нет» с огромным отрывом, очень часто всухую.

Чувствуешь себя собакой.

Вот этот модус «быть собакой», я встретил его как-то во время чтения всех этих бесконечных текстов, реминисцирующих на тему 1990-х, когда наткнулся на интервью Петра Авена, где он говорит:

«Я рос в обычной семье московской технической интеллигенции, которую Солженицын вполне справедливо называл «образованщиной». В СССР был гигантский культурный разрыв между гуманитариями и технарями. И хотя папа у меня был доктор наук, и вообще семья была вполне интеллигентной, разрыв между моей семьёй и гуманитарными семьями некоторых детей из Второй школы был огромный. У меня был одноклассник — сын крупнейшего советского социолога Леонида Гордона.

Когда я попал к ним на кухню, у меня было ощущение, что я просто собака.»

У  него это больше в негативной коннотации используется, как мне кажется, а я же, чем дольше и продолжительнее думаю над этим с тех пор, тем всё больше убеждаюсь, что «быть собакой» это что-то очень важное для успешного восхождения на новую вершину знания в новой предметной области, да и вообще.

Многие знают Кристофера Хэдфилда (как нет?) по его научно-популярным видео с МКС, ещё больше людей видели его просто-таки космическую перепевку «Space Oddity» Дэвида Боуи (ну уж это-то вам точно знакомо?), но мало кто читал его книгу «Руководство астронавта по жизни на Земле»: а она того стоит; а в ней есть целая [и очень важная] глава «Aim to Be a Zero» — «стремиться быть нулём».

Я встречаю и замечаю этот модус везде: «быть собакой», «быть нулём», «быть ребёнком», «быть дураком», «быть идиотом», «быть ненормальным» — все они суть не что иное как разные ипостаси модуса «быть познающим».

Невозможно что-то познать, не познавая, не учась, не будучи сначала полным нулём.

«Быть собакой» — это что-то отсылающее к животному, к не- и дочеловеческому, к трансгрессии и выходу за пределы социо-культурных норм и стереотипов. Без этого крайне трудно было бы пойти на крайне болезненный процесс познания через катарсис незнанием.

И в этом смысле, перефразируя Сартра, можно сказать: я обречён «быть собакой», je suis condamné à être chien. Быть свободным «будучи собакой». «Быть собакой», свободной от себя и от других.

P.S. Находясь в этом контексте, стоит раскрыть языковую игру в названии моей, и на меня же направленной, менипповой сатире «Хайдеггер и чукча»: чукча, а точнее безенчукча,  — так мы, жители гробовых дел мастера Безенчука, в шутку называли себя в детстве, этнохоронили и этнохороним. Поэтому название следует читать не иначе как: «Хайдеггер и я, читающий его в модусе “быть собакой”».

Приговор Ильдару Дадину.
3 года колонии за одиночные пикеты с плакатами.
Это и есть фашизм, самый настоящий.

Давно я так не захлёбывался в пароксизме смеха, но Хайдеггер с его «Бытием и временем» не оставил мне выбора — такой бессмысленной и забористой чуши я не читал ещё никогда.
О Зевс, как же Карнап был прав про «метафизические слова без значения»!

Уильям Джеймс, со свойственной американцу прямотой, в работе «Субъективные эффекты оксида азота» писал, что «веселящий газ» «have made me understand better than ever before both the strength and the weakness of Hegel’s philosophy».
То есть прямо и прагматично признался, что абсолютная идея Гегеля стала ему абсолютно понятной только под веществами.

1. То самое ощущение, когда за день до твоего семинара с названием «Войны в Сирии не было», построенного на обыгрывании, раскрытии и осмыслении того факта, что Россия в Сирии скопировала абсолютно всё с США времён войны в Персидском заливе 24 года назад (от прогнозов погоды для бомбардировщиков до, собственно, трансляций этих бомбардировок), турки сбивают российский самолёт, и вот ты сидишь и смотришь на падающий горящий пиксельный самолёт в гиперреальности монитора компьютера, а потом вдруг понимаешь, что где-то ты это уже много раз видел, смотришь на обложку книги, а там — падающий горящий пиксельный самолёт. И рядом с ним и второй выглядывает носом, как бы показывая, что это…

«But this is not a war, any more than 10,000 tonnes of bombs per day is sufficient to make it a war.» (Бодрийяр, The Gulf War did not take place)

Дискурс «гуманитарных бомбардировок» снова вернулся, если он вообще куда-либо уходил.

Путин — трикстер.

Путин долго критиковал действия США и НАТО, ещё начиная с Югославии, далее везде, включая текущую войну в Сирии. Но вот теперь и сам ввязался в эту авантюру, со старательностью и прилежностью неофита стремясь в своих усилиях превзойти оригинал.

Путин — игрок, до бесконечности повышающий ставки на этой американской рулетке.

Если американцы сделали энное количество ракетно-бомбовых ударов, то Путин приказывает удвоить ставки:

«В рамках воздушной операции проводится массированный авиационный удар по объектам ИГИЛ (прежнее название ИГ — прим. ТАСС) в Сирии. Количество вылетов увеличено в два раза, что позволяет наносить мощные точные удары по объектам ИГИЛ на всю глубину территории Сирии».

«В течение 48 суток российской авиационной группой выполнено 2289 боевых вылетов и нанесено 4111 ракетно-бомбовых ударов по основным объектам инфраструктуры, скоплениям военной техники и живой силы боевиков, в ходе боевых действий уничтожено 562 пункта управления, 64 лагеря подготовки террористов, 54 завода по изготовлению вооружений и боеприпасов и других объектов».

Основной смысл этого сообщения: мы показали и продолжаем показывать всем как надо бомбить. Что там эти ваши американцы, мы удвоим «бомбы добра», «бомбардировки во имя мира» в Сирии и на Ближнем Востоке, добавим крылатые ракеты со стратегических бомбардировщиков и подводных лодок — злой ИГИЛ не пройдёт, мы забомбим его добром.

Путин — бриколажист и пастишёр.

Прогноз погоды для бомбардировок поверг вас в шок, говорите?
Тогда сравните:

Бодрийяр цитирует американские СМИ тогда, в 1991-м (а мне приходится цитировать цитату вслед за ним, курсив мой): ««The land offensive is anticipated today, tomorrow, in a few hours, in any case sometime this week… the climatic conditions are ideal for a confrontation»».

Прогноз погоды на «Россия 24» сейчас, в 2015-м: «ещё раз отметим, что время для начала воздушной операции выбрано очень удачно», «октябрь в Сирии, в целом, благоприятный для полётов месяц».

Это же буквально дословный перевод с английского на русский 24 года спустя. Буквальная копия.

А мы вообще всё копируем с США, неся при этом ересь о «духовных скрепах»: от сериалов и вечерних шоу на гостелеканалах, гамбургеров и митболов, хипстеров, которые эти сериалы и шоу, гамбургеры и митболы потребляют, до… гуманитарных бомбардировок и прогнозов погоды для них. Как я уже писал: своё сжигаем, чужое потребляем.

Путин как мировой антигерой зеркалит, имитирует, клонирует действия американцев, показывает им их отражение в зеркале, а потом с довольной ухмылкой смотрит и поучает их же с трибуны ООН: «Вы хоть понимаете теперь что вы натворили?» И становится за это наиболее влиятельным человеком 2015-го года — в этом его трикстерская сила: его дьявольские методы это пастиш и бриколаж, гиперболизация всего и вся, бесконечное повышение ставок на зеро.

Пастиш и бриколаж: сплошное копирование американских методов ведения современной электронной войны и пропаганды. Именно это американцы имеют в виду, когда пишут, что «Russia’s winning the electronic war».

Электронная война, electronic warfare, есть ни что иное как перенос войны модерна в гиперреальность, как доведение до гиперреальности, тотальная пропаганда знака.

И тут вот что интересно. Учитывая тот факт, что Путин просто копирует США в своих действиях в Сирии, казалось бы общественное мнение всюду должно быть конгруэнтным: либо полностью за действия России и США (Р+, А+), либо полностью против (Р-, А-).

Но вот не всё так просто: есть существенное количество вменяемых, думающих и образованных людей, отличное от статистической погрешности, которые:

• либо (Р+, А-): Поддерживают действия России в Сирии (включая бомбардировки), не поддерживают действия США в Сирии (включая бомбардировки)
• либо (Р-, А+): Не поддерживают действия России в Сирии (включая бомбардировки), поддерживают действия США в Сирии (включая бомбардировки)

Ровно это я и называю в своем эссе «The Burning Doors of Perception» осцилляцией между добром и злом в парадигме метамодернизма. «We must go forth and oscillate!»

Теперь бы, пожалуй, я дал этому название — анизотропная этика.

«Бомбы добра», падающие на территорию Сирии, они могут быть американского или российского производства, но они суть одно и то же — несущие Смерть. Теперь, смерть не может быть амбивалентной — ты либо мёртв, либо нет. А вот этика почему-то становится таковой, в зависимости от того чьи бомбы падают на головы людей в Сирии — почему?

И это парадокс, злой парадокс, злая ирония, осцилляция метамодернизма. Ровно это я имел в виду, когда пытался донести (уж как смог!) и разобрать почему одни и те же люди одобряют и поджог двери здания ФСБ на Лубянке Павленским, и лицензию на убийство агента MI6 в новой бондиане. Убийство и зло, смерть — одни и те же, а этика снова анизотропна.

Своё зло добрее? Своя смерть живее? Своя бомба гуманитарнее? Парадокс.

Вот это вот парадоксальное состояние умов на рубеже веков и есть метамодернизм.

И Путин мировой агент его, поставщик парадоксов на рынок ценностного вакуума.

Astronaut.

Не Kosmonaut и не Raumfahrer, а именно Аstronaut: трэк с таким названием в исполнении немецкого рэпера Sido находился на первом месте 7 недель в Германии, 6 недель в Австрии, 9 недель в Швейцарии. И это интересно. Интересно и этот популярный миф поисследовать (см. предыдущие попытки: Похищение Европы и The Burning Doors of Perception).

И это интересно, потому что это очень сильный по коннотативной заряженности текст, сопровождающийся ничуть не менее сильным видеорядом. Такое не часто становится замеченным и популярным, так наглядно выплёскивается наружу из коллективного бессознательного.

Ich heb’ ab
Nichts hält mich am Boden
Alles blass und grau
Bin zu lange nicht geflogen
Wie ein Astronaut

Субъект с места в карьер заявляет о том, что отрывается от земли, на которой его больше ничто не держит, и видеоряд распадается на два, становится дихотомичным, двоится: в одном мы отдаляемся от опостылевшей «колыбели человечества», где «alles blass und grau», всё дальше в тишину и безмолвную красоту космического пространства, из которого Земля кажется абсолютно прекрасной, улетаем, убегаем от всех земных проблем, которые со всей наглядностью нам показаны во втором — обжорство и голод, зависть и порок, нищета и роскошь, бессмысленное перепроизводство на выброс  и биржи, торгующие пустыми знаками, гуманитарные и экологические катастрофы, ИГИЛ и ПЕГИДА, гранатомёты и крылатые ракеты, убийства и войны, бесчеловечные дроны и пилотируемые самолёты одинаково доставляющие смерть. Смерть, смерть, смерть во всех её ипостасях…
Перепроизводство смерти. Злая ирония постмодернизма.

В своём втором эссе «La guerre du Golfe a-t-elle vraiment lieu ?» трилогии «La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu» Бодрийяр очень точно описал происходящее и тогда, и тем более сейчас (цитирую по английскому переводу):

It is a war of excesses (of means, of material, etc.), a war of shedding of purging stocks, of experimental deployment, of liquidation and firesale, along with the display of future ranges of weaponry. A war between excessive, superabundant and overequipped societies (Iraq included), committed both to waste (including human waste) and the necessity of getting rid of it.
Just as the waste of time nourishes the hell of leisure, so technological wastes nourish the hell of war. Wastes which incarnate the secret violence of this society, uncoerced and non-degradable defecation. The renowned American stocks of WW II surplus, which appeared to us as luxury, have become a suffocating global burden, and war functions well within its possibilities in this role of purgative and expenditure.

Мне почему-то кажется, что совершенно не случайно такой трэк появился и стал популярным в немецком мире, в центре Евросоюза, именно сейчас.

Поставленные перед необходимостью отвечать за всю Европу на глобальные вызовы — экономический кризис, кризис беженцев и терроризма, кризис идентичности, провалившейся политики мультикультурализма, ценностный, аксиологический кризис — немцы вместо этого мечтают вместе с автором песни о полётах в космос, завидуя американцам (ещё раз: не Kosmonaut и не Raumfahrer, а именно Аstronaut).

Американцам, которые большую часть этих кризисов успешно создали. Создали в своём эрзац-мире Pax Americana, в мире тоталитарного O.K., мире саркастично обрисованным другой немецкой группой с говорящим названием Rammstein

Musik kommt aus dem Weißen Haus,
Und vor Paris steht Mickey Maus ISIS

We’re all living in America,
Coca-Cola, sometimes WAR

а затем устранились от их решения, вместо этого предаваясь мечтам о выращивании картофеля на Марсе.

Вот и немцы хотели бы:

Как астронавт
Wie ein Astronaut

Улететь туда, за горизонт, за облака,
Туда, где время и пространство исчезают
Ich hab Zeit und Raum verloren hier oben

Чтобы в темноте вселенского Ничто
Im Dunkel der Nacht
Думать о боге, убитым некогда Ницше
Wir hoffen auf Gott, doch ham’ das Wunder verpasst
О гуманности, человечности, потерявшейся среди уже почти восьми миллиардов людей
Fast acht Milliarden Menschen, doch die Menschlichkeit fehlt

Думать о Канте и его пространстве и времени, категорическом императиве.
Улететь в бесконечность безжизненной темноты космоса, в хайдеггеровское Ничто, стать Ничто, слиться с Ничто.
Преодолеть границы своей субъектной телесности, выйти за пределы Канта, расщепиться на атомы, познать мейясовское бытие «après la finitude», мира до людей, мира без людей, устраниться от тошнотворного ада Другого.

Астронавт как эскапизм, как бегство, как самоустранение, как уход в нирвану и атараксию космоса.

Астронавт в мечтах о трансцендентальном, о вечном.
О непреходящих ценностях — красоте и любви.

Und beim Anblick dieser Schönheit
Fällt mir alles wieder ein
Sind wir nicht eigentlich am Leben
Um zu lieben, um zu sein?

(И это единственное место в клипе, когда видеоряд ненадолого становится полностью позитивным, когда верх берёт Жизнь, чтобы затем снова, после заката Солнца, уступить переизбытку Смерти.)

Но «институт, экзамены, сессия» Евросоюз, беженцы, Quantitative easing…

Постмодернизм, ты сошёл с ума.

12 ноября 2015 было 100-летие со дня рождения Ролана Барта. На философском факультете МГУ по этому поводу прошла двухдневная (12 и 13 ноября) конференция «Философская семиотика». Собственно, позавчера я весь день на ней и провёл, прослушав все доклады, которые там были представлены.

Барт в своих «Мифологиях» препарировал всё, что ему попадалось под руку: мозг Эйнштейна, стриптиз, лицо Греты Гарбо, пластмасса — одним словом, современную ему массовую культуру и мифы, которые она создаёт.

И, казалось бы, нет лучше способа rendre hommage à Barthes, чем взять один из современных нам мифов массовой культуры и сделать то же самое, à la Barthes.

Именно об этом пишут Делёз и Гваттари в «Что такое философия?»: «И кто лучший последователь великих философов — тот, кто повторяет то, что они говорили, или же тот, кто делает то, что они делали, то есть создаёт концепты для необходимо меняющихся проблем?»

Именно этого я на конференции и не дождался.

Чем Зевс не шутит, подумал я — возьму сейчас первое, что под руку попадётся, и как демистифицирую! Дуракам закон не писан, чего уж. Дураку и Бог простит.

Стоп, а почему бы вот прямо о боге и не поговорить — о Зевсе, например, а так же Европе, похищенной им, и… Сирии.

Похищение Европы — чем вам не миф, актуальный тогда и как никогда актуальный сейчас.

I. Миф тогда

Согласно легенде: «Зевс явился Европе, игравшей с подругами на берегу моря, в виде белого быка и похитил её, увезя на своей спине на остров Крит. На острове Крит Зевс принял вид прекрасного юноши и овладел Европой.»

Европа — в древнегреческой мифологии дочь финикийского царя.

«Финики́я — древнее государство, находившееся на восточном побережье Средиземного моря с центром в современном Ливане. Крайней северной точкой Финикии было устье реки Оронт, а южной — гора Кармель. На юге Финикия граничила с Израильским царством, а на Востоке и Севере — с Сирией».

«В римскую эпоху Финикия вошла в провинцию Сирия».

Вот оно — то, что мы искали: конечно же, Сирия вошла в состав Римской империи при Александре Македонском. Впоследствии 3 сирийца были римскими императорами: Марк Аврелий Антонин Гелиогабал, Александр Север и Марк Юлий Филипп.

Ну и уж чтобы совсем замкнуть круг и обнажить уроборос Европы: по пути в Дамаск ослеп, а в самом Дамаске был исцелён, а затем крестился и перешёл в христианство апостол Павел.

Своё последнее путешествие в качестве пленника и подсудимого Павел совершил из Иерусалима в Рим (где он был позже обезглавлен), причём… его корабль потерпел крушение около острова Мелит, то есть современной Мальты.

Итак, Сирия очень плотно исторически связана с мифом о Европе.

II. Миф сегодня

Тут вам и Зевс в образе белого быка, который изображён на всех документах, разрешающих проживание в ЕС (residence permits).

И Europa — так называется официальный сайт Евросоюза.
Европа — водяной знак на банкнотах номиналом в 5, 10, 20 евро.

Европейский союз использовует Европу как символ общеевропейской идентичности.

Как мы видим, Евросоюз, европейский миф сейчас тесно связан с мифом о Европе тогда.

И тут я было хотел ещё много чего написать… но увидел новости ночью 14 ноября 2015… про Париж.

<…>

Огромный наплыв беженцев из Сирии в наши дни, многие из которых терпят бедствие у берегов Евросоюза — и на месте невидимых и ещё до недавнего времени открытых границ внутри самого Евросоюза вновь вырастают заборы, разделяющие европейские страны, как наглядное физическое воплощение ретерриториализации.

<…>

Вместе с беженцами Европу накрыла и волна варварского терроризма.

Современный европейский миф, европейский проект каким мы его знаем сейчас столкнулся с сильнейшими вызовами, поставившими само его существование под угрозу…